На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Свежие комментарии

  • Compay Segundo
    Это прибрежные шапсуги, которые переселились под давлением русских в конце русско-кавказской войны. Конкретно Абатов ...Вооруженная борьб...
  • Фаризат
    Аул Эрсакон в Карачаево-Черкесии раньше носил название "Абатовский", по имени князя Абатова Магомета, который, по рас...Вооруженная борьб...

В подвале НКВД

Что такое «репрессии», я, к сожалению, знаю не понаслышке, так как им подверглись мои родственники и со стороны отца – Абезиванова Асланбека Тугановича, и со стороны матери, Перхичевой Аслижан Мухажировны, и со стороны мужа, Кармова Абугали Беслановича. Моя мать всю свою жизнь со слезами вспоминала арест и гибель своего родного брата Перхичева Зулкарнея (Туты).

Перхичевы проживали в с. Заюково Баксанского района. В семье моего деда по материнской линии, Перхичева Мухажира, было 8 детей: 4 брата – Тута (Зулкарней), Нахуна (Мухамед), Ахмед и умерший в раннем детстве Хамид, а также 4 сестры – Казибан, Аслижан (моя мать), Нануко и Куна. Это была уважаемая семья, трудолюбивая и зажиточная. Жители села, когда хотели пожелать себе и другим хорошего, говорили: «Дай, Аллах, нам жизни не хуже и не лучше, чем у Перхичевых». У Перхичевых был магазин, большой амбар, стоявший на деревянных сваях. Мы в детстве любили играть под амбаром. Дом был просторный. Я помню стол с граммофоном, резной буфет, там хранились сахар в головках, нехитрые сладости, которые иногда давали нам, детям. Мой дядя Зулкарней (мы все называли его Тутой) решил построить водяную мельницу, которая могла бы молоть зерно на муку и крупы. Он говорил, что она послужит и ему, и его детям, и внукам. Тута нашел где-то на Ставрополье мастера, который согласился на эту работу с условием, что с ним будет вся его семья, которую тоже надо будет кормить. Это было трудное, полуголодное время, начало 30-х гг. Перхичевым пришлось ограничивать себя, чтобы прокормить большую семью мастера, который затянул стройку почти на 3 года, чтобы не потерять выгодное для него место заработка. Тута сам трудился не покладая рук с утра до позднего вечера на строительстве, чтобы ускорить его. Сестры, видя, каким уставшим он возвращается поздними вечерами и жалея его, просили его поберечь свое здоровье. Но бедный Тута всех успокаивал и говорил: «Ничего! Сейчас потерпим, зато потом мельница прокормит и нас, и последующие поколения!». Уже было время коллективизации. Когда, наконец, мельницу достроили, а потом еще два-три месяца настраивали ее работу, пришел председатель колхоза и забрал ключи от мельницы, заявив, что теперь она колхозная и Перхичевы к ней никакого отношения больше не имеют. Знали бы мы тогда, что это только начало страшного времени для нас и потеря тяжким трудом добытого имущества – это не самая большая потеря. Ведь впереди были арест, ссылка и гибель многих близких; долгие годы скитаний; постоянное чувство страха перед будущим; упреки и унижения из-за своей фамилии и своего происхождения и постоянное чувство вины непонятно за что. Сразу после этого арестовали моего дядю Туту (Зулкарнея), а потом и его брата Мухамеда. Спустя некоторое время снова пришли люди из сельсовета, и мы все, кто в чем был, были выставлены из родного дома на улицу. А это была поздняя осень, было очень сыро и холодно, среди нас не было мужчин, только женщины и дети, и я, в ту пору лет 5-6 среди них. Я хорошо помню этот самый страшный день в моей жизни. Мы все стояли в растерянности и страхе на проселочной дороге и плакали от безысходности и горя, а семья председателя сельсовета радостно переселялась в наш дом. Старшие женщины попросили дать им возможность поселиться хотя бы в заброшенном курятнике в конце огорода, и председатель «смилостивился». Наши родственники Шафиевы, Кумыковы, Шомаховы, проживающие в Заюково, а также соседи, узнав о нашем горе, несмотря на опасность, пришли кто с продуктами, кто с необходимыми вещами. Общими усилиями привели курятник в более-менее жилой вид. Вставили стекла и двери, кто-то принес печку «буржуйку». Младших хотели разобрать по домам родственники, но наши старшие отказались из-за боязни навредить родным. Дядю Мухамеда через несколько месяцев отпустили. Я помню, как в день его освобождения в наш «дом» - курятник – ночью, тайком пришли родные и тихо рассказывали ему о том, что нам пришлось пережить. Дочери Зулкарнея: Фатимат и Нюра – сочинили гъыбзэ (песню-плач) и спели ее. Мухамед, взрослый, молодой мужчина, плакал навзрыд и попросил больше никогда не петь эту песню. Я помню только первые 2 строчки из нее: Пырхъыш Индрисыр Къур1эным къоджэ, Т1ут1э жа1эу къаджэм, хэт щ1эдгъэк1ыжынур?... Перхичев Индрис Коран чиатет, Если позовут Туту, кто теперь выйдет?... Через некоторое время моя мать после смерти моего отца вышла замуж за Халилова Заки, который тоже был из раскулаченных. Мы вынуждены были скрываться то в Ставропольском крае, то в Дагестане. НКВД рассылал сведения и агентов повсюду, чтобы найти скрывавшихся от преследований. Нас об их появлении предупреждали или добрые люди, или задобренные представители власти. Часто мы срывались с места среди ночи, захватив с собой то, что успели. Я однажды решила посчитать, сколько мест нам пришлось сменить за 10 лет скитаний: их оказалось более 30, то есть в среднем за год мы меняли 3 места жительства! Когда мы уехали из Кабарды, мне было всего 7 лет, а вернулись мы сюда, когда я была 17-летней девушкой. Мы жили в постоянном страхе, нам взрослые не разрешали говорить на родном языке на улице, а появление человека в форме вызывало у нас панический ужас, который я не могу изжить до сих пор. Однажды, когда мы проживали в станице Гребенской (Чечня), к нам, игравшим на улице детям, подошел незнакомый мужчина, очень уставший, и спросил нас на нашем языке, есть ли среди нас кабардинцы. Мы, сильно испугавшись, бросились домой, даже не подумав, что таким образом вдали себя. Рассказали об этом человеке маме, она сразу задрожала и прислонилась бледная к стене. Тут у калитки появился тот самый человек и сказал ей приветливо: «Не бойся, сестра, я такой же, как и вы. Скрываюсь от преследования властей, фамилия моя Атажукин. Если можно, пустите меня на ночлег, а утром я уйду». Мама, едва отойдя от страха, все же пригласила его в дом и позвала моего отчима, а мне сказала приготовить дрова для печки. Когда я с охапкой дров зашла в дом через некоторое время, то увидела маму, лежащую в обмороке на топчане, отчима, пытавшегося привести ее в чувство, и растерянного незнакомца. Я, бросив на пол дрова, громко закричала и заплакала. Незнакомец же только повторял: «Почему ей стало так плохо от моего рассказа?» Отчим ответил ему: «Тот, о ком ты сейчас нам рассказал, - ее родной брат». Оказалось, что этот человек по фамилии Атажукин, (имени я, к сожалению, не помню) был в застенках НКВД вместе с моим дядей, братом мамы, Перхичевым Зулкарнеем. Рассказывая о своем пребывании в тюрьме НКВД, которая находилась в здании теперешней 1-й поликлиники в Нальчике, Атажукин сказал, что среди них был один очень мужественный человек, Перхичев Зулкарней, который после многочисленных допросов самого Калмыкова Бетала не потерял выдержки. Калмыков сказал ему: «Что же, Перхичев, ты достойно ответил на все мои вопросы, но твоя жизнь все равно в моих руках». «Да, это, действительно так, и я ничего не могу поделать,» - спокойно ответил Зулкарней. «Мы сидели в подвале НКВД как селедки в бочке, было очень душно, поэтому все были только в нижнем белье. Время от времени кого-нибудь вызывали на допрос. Если говорили выйти с вещами, значит, была надежда вернуться назад живым или отправиться дальше по этапу в Сибирь или на Соловки. А если приказывали вещи не трогать и не одеваться – это означало расстрел без суда и следствия», - рассказывал Атажукин. «Расстреливали тут же, во внутреннем дворе НКВД. У стены был насыпан песок, чтобы впитывать кровь расстрелянных, а во время расстрела включали паровозный гудок, чтобы заглушить звук выстрелов. Мы, стоя плечом к плечу, часто со слезами смотрели на это через маленькое окошко под потолком подвала, и каждый при этом думал о том, когда придет его очередь. Когда снова вызвали Перхичева, он потянулся за вещами, чтобы одеться, но ему резко приказали не трогать их. Он все понял и, лишь немного побледнев, сказал, обращаясь ко всем нам: «Я знаю, что не вернусь. Но, дай Аллах, чтобы моя смерть была последней и чтобы вы стали свободными и счастливыми после меня!». Через некоторое время мы услышали звук открывающейся двери во внутренний двор НКВД и бросились к окошку. Мы увидели среди других несчастных Зулкарнея. Расстрельная команда, как всегда, предварительно включив паровозный гудок, начала стрелять по людям. Потом, когда добили раненых, всех расстрелянных стали бросать в телеги с навозом и мусором. Мы, плача и молясь, видели, как забросили наверх телеги с трупами тело Зулкарнея. Оно зацепилось бельем за ветки акации, и солдаты, матерясь, долго не могли оторвать его, видно, белье было новое». Утром Атажукин ушел, а у нас на душе осталась незаживающая рана после его рассказа. Спустя много лет, уже в конце 40-х гг., когда наша семья жила в Нальчике на улице Мичурина, нам дали участок под огород за трассой (теперь это ул. Идарова). Как мы ни старались, ничего там толком вырастить не удавалось. Однажды моя мама пожаловалась на это нашей соседке, русской женщине, проживавшей здесь с детства. Она, горестно покачав головой, сказала: «А чего ж ты хотела, это плохое место. Сюда в 1937-1938 гг. расстрелянных из НКВД на телегах с навозом возили и бросали, не закапывая, на съеденье бродячим собакам». Вот так мы узнали, как закончил свою жизнь мой дядя, Перхичев Тута (Зулкарней). Моя мама всю жизнь вспоминала этот случай и плакала так, как будто все произошло сейчас...

В подвале НКВД

Что такое «репрессии», я, к сожалению, знаю не понаслышке, так как им подверглись мои родственники и со стороны отца – Абезиванова Асланбека Тугановича, и со стороны матери, Перхичевой Аслижан Мухажировны, и со стороны мужа, Кармова Абугали Беслановича. Моя мать всю свою жизнь со слезами вспоминала арест и гибель своего родного брата Перхичева Зулкарнея (Туты).

Перхичевы проживали в с. Заюково Баксанского района. В семье моего деда по материнской линии, Перхичева Мухажира, было 8 детей: 4 брата – Тута (Зулкарней), Нахуна (Мухамед), Ахмед и умерший в раннем детстве Хамид, а также 4 сестры – Казибан, Аслижан (моя мать), Нануко и Куна.

Это была уважаемая семья, трудолюбивая и зажиточная. Жители села, когда хотели пожелать себе и другим хорошего, говорили: «Дай, Аллах, нам жизни не хуже и не лучше, чем у Перхичевых». У Перхичевых был магазин, большой амбар, стоявший на деревянных сваях. Мы в детстве любили играть под амбаром. Дом был просторный. Я помню стол с граммофоном, резной буфет, там хранились сахар в головках, нехитрые сладости, которые иногда давали нам, детям.

Мой дядя Зулкарней (мы все называли его Тутой) решил построить водяную мельницу, которая могла бы молоть зерно на муку и крупы. Он говорил, что она послужит и ему, и его детям, и внукам. Тута нашел где-то на Ставрополье мастера, который согласился на эту работу с условием, что с ним будет вся его семья, которую тоже надо будет кормить.

Это было трудное, полуголодное время, начало 30-х гг. Перхичевым пришлось ограничивать себя, чтобы прокормить большую семью мастера, который затянул стройку почти на 3 года, чтобы не потерять выгодное для него место заработка. Тута сам трудился не покладая рук с утра до позднего вечера на строительстве, чтобы ускорить его. Сестры, видя, каким уставшим он возвращается поздними вечерами и жалея его, просили его поберечь свое здоровье. Но бедный Тута всех успокаивал и говорил: «Ничего! Сейчас потерпим, зато потом мельница прокормит и нас, и последующие поколения!».

Уже было время коллективизации. Когда, наконец, мельницу достроили, а потом еще два-три месяца настраивали ее работу, пришел председатель колхоза и забрал ключи от мельницы, заявив, что теперь она колхозная и Перхичевы к ней никакого отношения больше не имеют.

Знали бы мы тогда, что это только начало страшного времени для нас и потеря тяжким трудом добытого имущества – это не самая большая потеря. Ведь впереди были арест, ссылка и гибель многих близких; долгие годы скитаний; постоянное чувство страха перед будущим; упреки и унижения из-за своей фамилии и своего происхождения и постоянное чувство вины непонятно за что.

Сразу после этого арестовали моего дядю Туту (Зулкарнея), а потом и его брата Мухамеда. Спустя некоторое время снова пришли люди из сельсовета, и мы все, кто в чем был, были выставлены из родного дома на улицу. А это была поздняя осень, было очень сыро и холодно, среди нас не было мужчин, только женщины и дети, и я, в ту пору лет 5-6 среди них. Я хорошо помню этот самый страшный день в моей жизни. Мы все стояли в растерянности и страхе на проселочной дороге и плакали от безысходности и горя, а семья председателя сельсовета радостно переселялась в наш дом.

Старшие женщины попросили дать им возможность поселиться хотя бы в заброшенном курятнике в конце огорода, и председатель «смилостивился». Наши родственники Шафиевы, Кумыковы, Шомаховы, проживающие в Заюково, а также соседи, узнав о нашем горе, несмотря на опасность, пришли кто с продуктами, кто с необходимыми вещами. Общими усилиями привели курятник в более-менее жилой вид. Вставили стекла и двери, кто-то принес печку «буржуйку». Младших хотели разобрать по домам родственники, но наши старшие отказались из-за боязни навредить родным. Дядю Мухамеда через несколько месяцев отпустили. Я помню, как в день его освобождения в наш «дом» - курятник – ночью, тайком пришли родные и тихо рассказывали ему о том, что нам пришлось пережить.

Дочери Зулкарнея: Фатимат и Нюра – сочинили гъыбзэ (песню-плач) и спели ее. Мухамед, взрослый, молодой мужчина, плакал навзрыд и попросил больше никогда не петь эту песню. Я помню только первые 2 строчки из нее:

Пырхъыш Индрисыр Къур1эным къоджэ,
Т1ут1э жа1эу къаджэм, хэт щ1эдгъэк1ыжынур?...
Перхичев Индрис Коран чиатет,
Если позовут Туту, кто теперь выйдет?...

Через некоторое время моя мать после смерти моего отца вышла замуж за Халилова Заки, который тоже был из раскулаченных. Мы вынуждены были скрываться то в Ставропольском крае, то в Дагестане. НКВД рассылал сведения и агентов повсюду, чтобы найти скрывавшихся от преследований. Нас об их появлении предупреждали или добрые люди, или задобренные представители власти. Часто мы срывались с места среди ночи, захватив с собой то, что успели. Я однажды решила посчитать, сколько мест нам пришлось сменить за 10 лет скитаний: их оказалось более 30, то есть в среднем за год мы меняли 3 места жительства! Когда мы уехали из Кабарды, мне было всего 7 лет, а вернулись мы сюда, когда я была 17-летней девушкой. Мы жили в постоянном страхе, нам взрослые не разрешали говорить на родном языке на улице, а появление человека в форме вызывало у нас панический ужас, который я не могу изжить до сих пор.

Однажды, когда мы проживали в станице Гребенской (Чечня), к нам, игравшим на улице детям, подошел незнакомый мужчина, очень уставший, и спросил нас на нашем языке, есть ли среди нас кабардинцы. Мы, сильно испугавшись, бросились домой, даже не подумав, что таким образом вдали себя. Рассказали об этом человеке маме, она сразу задрожала и прислонилась бледная к стене. Тут у калитки появился тот самый человек и сказал ей приветливо: «Не бойся, сестра, я такой же, как и вы. Скрываюсь от преследования властей, фамилия моя Атажукин. Если можно, пустите меня на ночлег, а утром я уйду». Мама, едва отойдя от страха, все же пригласила его в дом и позвала моего отчима, а мне сказала приготовить дрова для печки.
Когда я с охапкой дров зашла в дом через некоторое время, то увидела маму, лежащую в обмороке на топчане, отчима, пытавшегося привести ее в чувство, и растерянного незнакомца. Я, бросив на пол дрова, громко закричала и заплакала. Незнакомец же только повторял: «Почему ей стало так плохо от моего рассказа?» Отчим ответил ему: «Тот, о ком ты сейчас нам рассказал, - ее родной брат».

Оказалось, что этот человек по фамилии Атажукин, (имени я, к сожалению, не помню) был в застенках НКВД вместе с моим дядей, братом мамы, Перхичевым Зулкарнеем. Рассказывая о своем пребывании в тюрьме НКВД, которая находилась в здании теперешней 1-й поликлиники в Нальчике, Атажукин сказал, что среди них был один очень мужественный человек, Перхичев Зулкарней, который после многочисленных допросов самого Калмыкова Бетала не потерял выдержки. Калмыков сказал ему: «Что же, Перхичев, ты достойно ответил на все мои вопросы, но твоя жизнь все равно в моих руках». «Да, это, действительно так, и я ничего не могу поделать,» - спокойно ответил Зулкарней.

«Мы сидели в подвале НКВД как селедки в бочке, было очень душно, поэтому все были только в нижнем белье. Время от времени кого-нибудь вызывали на допрос. Если говорили выйти с вещами, значит, была надежда вернуться назад живым или отправиться дальше по этапу в Сибирь или на Соловки. А если приказывали вещи не трогать и не одеваться – это означало расстрел без суда и следствия», - рассказывал Атажукин. «Расстреливали тут же, во внутреннем дворе НКВД. У стены был насыпан песок, чтобы впитывать кровь расстрелянных, а во время расстрела включали паровозный гудок, чтобы заглушить звук выстрелов. Мы, стоя плечом к плечу, часто со слезами смотрели на это через маленькое окошко под потолком подвала, и каждый при этом думал о том, когда придет его очередь.

Когда снова вызвали Перхичева, он потянулся за вещами, чтобы одеться, но ему резко приказали не трогать их. Он все понял и, лишь немного побледнев, сказал, обращаясь ко всем нам: «Я знаю, что не вернусь. Но, дай Аллах, чтобы моя смерть была последней и чтобы вы стали свободными и счастливыми после меня!». Через некоторое время мы услышали звук открывающейся двери во внутренний двор НКВД и бросились к окошку. Мы увидели среди других несчастных Зулкарнея. Расстрельная команда, как всегда, предварительно включив паровозный гудок, начала стрелять по людям. Потом, когда добили раненых, всех расстрелянных стали бросать в телеги с навозом и мусором. Мы, плача и молясь, видели, как забросили наверх телеги с трупами тело Зулкарнея. Оно зацепилось бельем за ветки акации, и солдаты, матерясь, долго не могли оторвать его, видно, белье было новое».

Утром Атажукин ушел, а у нас на душе осталась незаживающая рана после его рассказа. Спустя много лет, уже в конце 40-х гг., когда наша семья жила в Нальчике на улице Мичурина, нам дали участок под огород за трассой (теперь это ул. Идарова). Как мы ни старались, ничего там толком вырастить не удавалось. Однажды моя мама пожаловалась на это нашей соседке, русской женщине, проживавшей здесь с детства. Она, горестно покачав головой, сказала: «А чего ж ты хотела, это плохое место. Сюда в 1937-1938 гг. расстрелянных из НКВД на телегах с навозом возили и бросали, не закапывая, на съеденье бродячим собакам». Вот так мы узнали, как закончил свою жизнь мой дядя, Перхичев Тута (Зулкарней). Моя мама всю жизнь вспоминала этот случай и плакала так, как будто все произошло сейчас.

Источник
Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх